Приехав в Москву, я
воровски остановился в незаметных номерах в переулке возле Арбата и жил
томительно,затворником - от свидания до свидания с нею. Была она у меня за эти
дни всего три раза и каждый раз входила поспешно со словами:
— Я только на одну
минуту...
Она была бледна
прекрасной бледностью любящей взволнованной женщины, голос у нее срывался, и
то, как она, бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнять меня,
потрясало меня жалостью и восторгом.
— Мне кажется, — говорила
она, — что он что-то подозревает, что он даже знает что-то, — может быть,
прочитал какое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к моему столу... Я думаю, что
он на все способен при его жестоком, самолюбивом характере. Раз он мне прямо
сказал: «Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и
офицера!» Теперь он почему-то следит буквально за каждым моим шагом, и, чтобы
наш план удался, я должна быть страшно осторожна. Он уже согласен отпустить
меня, так внушила я ему, что умру, если не увижу юга, моря, но, ради бога, будьте
терпеливы!
План наш был дерзок:
уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и прожить там в
каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели. Я знал это побережье, жил
когда-то некоторое время возле Сочи, — молодой, одинокий, — на всю жизнь
запомнил те осенние вечера среди черных кипарисов, у холодных серых волн... И
она бледнела, когда я говорил: «А теперь я там буду с тобой, в горных джунглях,
у тропического моря...» В осуществление нашего плана мы не верили до последней
минуты — слишком великим счастьем казалось нам это.
В Москве шли холодные
дожди, похоже было на то, что лето уже прошло и не вернется, было грязно,
сумрачно, улицы мокро и черно блестели раскрытыми зонтами прохожих и поднятыми,
дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролеток. И был темный, отвратительный
вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у меня замирало от тревоги и холода.
По вокзалу и по платформе я пробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув
лицо в воротник пальто.